|
Себя он называет рядовым солдатом кинематографа, хотя сыграл в кино и генералов, и маршалов. Регимантас Адомайтис стал известен миллионам зрителей благодаря фильму Витаутаса Жалакявичюса «Никто не хотел умирать».
- Родился я в Шяуляе. А когда началась война, родители отвезли нас с братом в деревушку, в захолустье, в дом, где раньше жили родители моего отца. Мы поселились в небольшой избушке, рядом с которой протекала река, ее легко можно было перейти вброд. Реку отец перегородил, поставил там водяную мельницу. Отец подолгу отсутствовал дома, и мельница со временем от бездействия разрушилась, да и плотина была прорвана. Но тем не менее для детей это было хорошее место для игр. Вода уходила, и на берегу оставалось много глины. Это был материал для наших с братом и соседскими ребятами лепнины. Мы соревновались, кто соорудит из глины больше фигур. К вечеру вдоль реки можно было наблюдать целую армию солдат, вереницу песчаных горок и дворцов. Мы с братом с нетерпением ждали весну, и как только в реке сходил лед, мы сразу бежали к реке вылавливать рыбу. Ее там было много, и мы чуть ли не голыми руками ловили ее. В Литве ведь не было таких широкомасштабных военных действий, и мы знали о войне постольку-поскольку. Мы не видели взрывов бомб, налетов авиации, не скрывались от преследований фашистов. Лишь когда над деревней пролетали самолеты, мама командовала спуститься в погреб. Детство было бедным, но оно у нас было. Отец мой был инженером и часто выезжал на работу в другие города. Так что мы с братом были на попечении матери. Мать нас содержала, ей было трудно. Она выращивала раннюю клубнику и помидоры и с рассветом на велосипеде отвозила на рынок в ближайший городок Пасвалис. Сейчас это районный центр. Еще она держала корову, которая нас кормила и поила. Мы очень любили ее и спорили с братом за право выгулять ее на лугу.
- Что вы помните о войне?
- Наш участок был неполный гектар земли. Помню, когда русские войска шли в сторону Германии, линия фронта проходила через наш участок. Неподалеку от него остановилось какое-то количество войск и разбили палатки, где разместилась санчасть. После их ухода на всем поле лежали окровавленные бинты. Я это отчетливо помню. А после ухода войск мы, дети, бегали собирать гильзы от патронов и снарядов, вставляли их в деревянную колодку и гвоздем взрывали их. Или бросали гильзы в костер, отбегали и ждали очередного хлопка. Это было небезопасно, но очень интересно. В деревне я пошел в сельскую школу. Это была маленькая школа с одним большим помещением, переделанным в класс. В этом классе одновременно учились 4 начальных класса. Школа находилась достаточно далеко от нашего дома. И чтобы хоть как-то сократить зимой расстояние, на одну ногу делали деревянную колодку, в которую вставляли железное лезвие как у коньков, привязывали ее к колодке, а посередине вбивали в железяку. Мы разбегались и катались, когда река немного замерзала. Таким образом, какую-то часть дороги в школу сокращали. А осенью и весной шли по грязи. Сапог не было. Делали из резины (из кожи была роскошь) лапти. Брали кусок грубой резины, проделывали в ней дырочки, в которые просовывали веревку и обматывали ею резину вокруг ноги, как шнурками. С такой обувью было легко идти по полю.
- Скажите, а живя в деревне, вы научились чему-то?
- В таком возрасте мама не заставляла нас трудиться. Она оберегала нас от работы, делала все сама. Мы все больше были предоставлены самим себе. Целыми днями гоняли по деревне тряпичный мяч, распугивая кур и гусей. Нашими игрушками были те самые фигурки из речной глины, что мы лепили на берегу. Потом мы их сушили на солнце и какое-то время играли с ними. А еще мы сооружали колесики из чугунных колец печи, изгибали железный прут и катали эти колеса по всей деревне, взмывая пыль. Грохот от нашей езды стоял такой, что бабульки проклинали нас вслед (смеется).
- Как складывалась ваша жизнь после войны?
- Какое-то время мы еще прожили в деревне, а потом переехали в городок Пасвалис, в 4 километрах от деревни. Происхождением я был из городских, интеллигенция, так сказать. Но деревню знаю хорошо. Я продолжал ходить в школу, участвовал в художественной самодеятельности, играл в драмкружке. Как же я радовался, когда в наш городок приезжал с гастролями театр.
- А учиться вы любили?
- В начальных классах не очень, но уже в старших, да, нравилось учиться. После окончания школы я не сразу пошел на актерский факультет. В школе я любил физику и математику и был впереди всех по этим дисциплинам. Так что вопрос, кем я стану после школы, не стоял. Во всяком случае, для отца, который считал профессию актера несерьезной, а самих актеров называл пьяными скоморохами. Сразу после школы я поступил на физмат в университет Вильнюса. Мне нравились физика и математика, как ни странно. Вроде бы не очень сочетается с актерством. Но из физиков я сделался лириком. Театр манил меня все сильнее и сильнее. И я, не окончив физмат, сдал документы на театральный факультет Вильнюсской филармонии и поступил. Так и учился на двух факультетах, а в период сессий, которые совпадали по срокам, вертелся так, что на сон почти не оставалось времени. К концу сессии меня невозможно было узнать, весь исхудавший и осунувшийся. Мама срочно начинала меня откармливать.
- Вы были любимчиком в семье?
- Я бы не сказал. Нас было два брата в семье, и родители любили нас одинаково. Отец редко жил с нами, все время пропадал на заработках. Мы с братом были шустрыми ребятами и доставляли немало хлопот маме. Наказывала она нас мягко – ставила в угол. Мы держали цыплят. Однажды я гонялся за ними и случайно ногой задел одного из них. От удара он сдох. Так я его спрятал. Вечером, когда мама стала загонять цыплят в курятник, не досчиталась одного. Мама попросила меня пройтись по огороду, где, может быть, удастся найти заблудшего цыпленка. Я побродил по огороду, делая вид, что занят поисками цыпленка, а в голове была лишь одна мысль: «Только бы не мама не догадалась». Нашел его и принес маме. Она, конечно, догадалась, чьих рук это дело. Но она не ругала меня, видимо, видела, что я очень переживал сам. Но я это запомнил. Мама сказала только одно: «Никогда не лги».
- НЕ лгали?
- Лгал. Но после того самого случая я ненавижу ложь. Да и сам стараюсь как можно меньше, а если это возможно, и вообще не лгать. Всегда было стремление к правде. Правда ведь тоже была и есть понятием относительным. Я стремился к той правде, которую понимал. Работая актером, всегда искал правду и оправдывал, мучился вопросами, почему человек поступил так, а не иначе.
- Разочаровывались часто?
- Не помню. Это касалось больше моего внутреннего «я». Я даже больше убежден, что человек лучше. То ли воспитание или вот тот случай родил во мне обостренное чувство справедливости. Ненавидел ложь. Я склонен думать, что ощущение правды может быть врожденным.
- Что чувствует человек, актер, когда, однажды проснувшись, он понимает, что стал знаменитым? Я имею в виду ваш триумфальную игру в фильме «Никто не хотел умирать».
- (Смеется.) У меня не было такого утра, когда проснулся и понял, что знаменит. Была просто работа, которую я делал, и, по-моему, делал неплохо (улыбается). Я уже работал в театре, когда Жалакявичюс пригласил меня на эту роль. Эта картина дала мне пропуск на киностудию «Мосфильм» и «Ленфильм», куда позже меня стали приглашать. Попасть в кино в то время было огромное счастье. Потому что мы еще не знали, что такое большое кино. Только видели какие-то кинокартины, а попасть самому туда было чем-то фантастическим. Я всегда завидовал актерам, которых видел на экране. Я, как и многие сегодня, с пиететам смотрел на актеров, и мне казалось, что их жизнь - это сплошной праздник, цветы и аплодисменты. Театр меня потянул очень рано. В нашем городке театра не было, но к нам приезжал театр. Я очень любил ходить на спектакли. Они показывали в актовом зале нашей школы. Я не пропускал ни одного представления. Меня это очаровывало, не знаю чем. Когда меня спрашивают, почему я пошел в театр, я даже не знаю, что ответить. Мне просто нравилось. Потом в школе была самодеятельность. Учитель математики преподавал и был руководителем драмкружка, даже знал Станиславского. Как-то раз я что-то сделал так, как считал нужным, он подошел ко мне и сказал, что я сделал это по методу Станиславского. Я, сам того не понимая, интуитивно постигал законы сценического существования. Я много читал стихи на разных конкурсах, участвовал в районных конкурсах. Обсуждался вопрос с этим руководителем, как надо читать стихотворение. Многие вещи я открыл для себя интуитивно. До моего прихода в театр я уже ощутил сладостное ощущение пребывания на сцене. Пребывание на сцене в какой-то роли - ты не один в глазах зрителя, и это удивительное чувство. Это я познал довольно рано в школе. До кино я работал в театре. Первое время ничего не понимал, не знал, как играть, но я старался, и мои старания видел режиссер. Я всегда был требователен к себе, был недоволен собой. Слава пришла не сразу ко мне. Я шел к ней. Просто я стал замечать, что люди стали узнавать меня на улице. Это приятное чувство. По самолюбию как нежной рукой. Тщеславие - не последняя, наверное, актерская эмоция, которая движет им. Наверное, всеми людьми движет это желание - быть лучше, прыгнуть дальше, выше, понравиться, достичь чего-то, победить. Это связано с чувством тщеславия.
- Вы всегда играли породистых, решительных, надежных и волевых мужчин в кино. А в жизни вы такой же?
- Вовсе необязательно быть таким, как в кино. То, что мы делаем в своей работе, назовем это искусством, мы не всегда прямо себя выражаем, отражаем и выплескиваем. Часто нами двигают и побуждают как раз недостатки. Мы стараемся компенсировать свои недостатки, комплексы, уходя в сферу фантазии. Это частое явление. Может, есть аферисты в театре и других областях искусства, и их натура настолько богатая и сильная, многогранная, что они свое «я» выставляют напоказ, потому что оно само по себе богатое. Но часто мы себя выражаем комплексионально. Элементарный пример. Я знаю, что никогда не буду королем, но с детства любил мечтать, что я во главе войска, полководец. Я таким не являюсь, но в своих мечтах представлю таким. Видимо, эта тенденция переходит на мои работы. А в жизни я не такой, может быть, наоборот, мне этого не хватает.
- Вы надежный друг?
- Трудно сказать. Я думаю, что, скорее, надежный, чем нет. Я не люблю ложь и поэтому, если я сказал, стараюсь не лицемерить, не увиливать от этого, стараюсь держать слово.
- Но в кино, так же как и на эстраде, эти качества не в почете. Там предпочитают людей пластилиновых. Правдивость в лоб не подводила вас, не страдали от вашей прямолинейности?
- Нет, я не страдал. Это палка о двух концах, и иной раз, возможно, другой конец ударяет по человеку. Но сознание того, что ты действительно прав, соответственно своей совести. Иногда думаю, почему меня никогда не приглашали вступать в Коммунистическую партию в эпоху СССР. Я уже был ведущим актером в кино и театре. Многие коллеги вступали в партию, а меня все не звали и не звали. Я бы, может, тоже вступил, если бы настояли. Видимо, я в какой-то мере был ненадежен, потому что я или молчал, или говорил так, как думаю. А в это время было принято говорить одно, другое на уме, третье пишешь или делаешь. Такая раздвоенность и настроенность человека в уме. Ты не можешь откровенно сказать то, что ты думаешь. Ложь была постоянной константой в нашей жизни. Она присутствовала везде и всегда, и мне это не нравилось. Я в силу своих возможностей либо умалчивал, либо, если спрашивали мое мнение, старался говорить правду, так, как я думал. Я создал о себе мнение ненадежного человека.
- Да. Но при этом вы объездили много стран и вас выпускали за границу беспрепятственно?
- Парадокс! Я и сам удивлялся этому. Часто мы ездили с фильмами. Съемки натурой за границей. Какими-то каналами, разумеется, КГБ нас проверяло, но какими - мне не ведомо. Бывало, что перед поездкой мы проходили инструктаж о том. Как нужно вести себя советскому человеку за границей. Это все было. У меня у самого возникал вопрос, почему мне не предлагают вступать в партию. Я ненавидел эту ложь, но жил в ней, в этой среде.
- Возможно, считали, что правдолюб и правдорез-некоммунист намного лучше, чем такой же коммунист, который бы порочил это высокое звание?
- Я только могу гадать. Когда я только начал работать в театре, я честно признался секретарю комсомольской организации в том, что не верю в комсомол и его идеи. Сказал, что пойду в райком и сдам комсомольский билет. Он начал меня уговаривать, говорил, чтобы потерпел еще два года и для меня комсомол закончится. Не делай скандал для театра. Я подумал и немного успокоился. Хотя со стороны это могло выглядеть как бунтарство и протест против комсомола и его руководителей в театре. Видимо, мои протесты со временем и сложили обо мне образ ненадежного человека (смеется).
- Когда вы крепко утвердились в кино, вам не предлагали взамен регалий, званий и ролей вступить в партию?
- Слава богу, не было ни одного случая. Я получил заслуженного и народного артиста СССР. Но взамен от меня не потребовали ровным счетом ничего. Видимо, опасались моего бунтарства и скандальности, какой-то огласки. Я был редким экземпляром среди народных артистов СССР, который не был коммунистом. Это считалось практически невозможным в эпоху Советов и, поверьте, было предметом для гордости.
- В политику не звали?
- А я и был в ней какое-то время. При социализме просиживал штаны в Кремле в составе народных депутатов от Литвы, а позже вошел в инициативную группу литовского народно-освободительного движения «Саюдис». Но я понял, что сочетать политику с искусством – не мое. Актер, по моему убеждению, должен быть свободен от коллективных, партийных и прочих обязательств. Его мысль должна быть свободнее от всех этих уз.
- Вы служили в Советской Армии?
- Нет, у нас в университете была военная кафедра.
- Вашу фактуру и харизму режиссеры использовали, как правило, для ролей убийц, гангстеров и шпионов. Вы смогли бы сыграть роль романтического героя-любовника, или амплуа «плохого» парня вам была близка и дорога?
- Я никогда не стремился к ролям героев-любовников. Это, видимо, мой кинематографический образ создал Жалакявичюс. Он снял меня в одной картине, потом в другой. Одевал меня в образ героев сильных и мужественных. Ярлык был создан именно им.
- А вам не хотелось уйти от этого штампа?
- Хотелось. Я даже пробовал. У меня были и другие роли, но они прошли незаметно. Мне хотелось особенно попробовать в комедийном жанре в театре.
- Не представляю вас в этом жанре?
- А я ведь сыграл уже, и не одну, роль комедийного плана. В кино «Трест, который лопнул» с Караченцовым мы, можно сказать, немного комедийные персонажи
- С развалом СССР развалилась киноиндустрия всех бывших республик, в том числе и Латвии. Ваша безумная слава смелась неожиданным затишьем в карьере. Чем вы занимались все эти годы?
- Все эти годы я занимался тем, что я люблю больше всего, – играл в театре. Не в кино, а в театре. Настоящая любовь - только театр. Шло время, я постарел, устарели и те герои, которых я играл, будучи молодым. Они ушли, а новые не пришли. Мое амплуа героя ушло. Режиссеры, памятую о моем амплуа, приглашают играть вариации моих героев. А когда присматриваются, понимают, что я уже в силу своего возраста не гожусь на эти роли. Я понимал их и совершенно не переживал по этому поводу. То, что мое присутствие на экране уменьшилось, я констатирую этот факт. Но меня это особенно не коробит и не тяготит. Я четко понимаю, что слава, известность и публичность – это та масса, которая тебя возносит до небес, она же тебя и низвергает. Я это давно понял. Это следствие, как шлейф кометы, эхо популярности. Я не придавал этому большого значения. Но мне не знакомо чувство головокружения от успеха. Успех я ощутил не сразу, а постепенно, поэтому голова у меня не кружилась. Моя слава не была моей заслугой, это сделал Жалакявичюс. Была лишь моя игра. Он играл через меня как актера. Слава богу, у меня хватило ума понимать, что это не моя заслуга. Частично не моя.
- Вы же понимали, что, имея такой успех, вам были открыты все двери. Любое ваше желание могло исполняться, как по щучьему велению. Вы позволяли себе капризы, понимая, что вам дадут все, что ни попросите?
- Я не пользовался никогда своей популярностью. Разве что по мелочам. Например, когда рожала моя жена, я находился в Москве, и мне нужно было срочно вылететь в Литву. А билетов, как всегда, не достать, нужно было выстаивать большие очереди. В такие моменты я использовал свое служебное положение (смеется).
- А квартиры, дачи и машины выбивали себе?
- Что вы? Конечно, нет. У нас с женой было трое детей и квартира, в которой мы жили, была маловата для такой большой семьи. Жена пилила меня, требовала, чтобы я пошел в Союз кинематографистов Литвы и потребовал дополнительную жилплощадь. А я все не решался. Мне было как-то неудобно. Однажды я снимался в Одессе в «Тресте, который лопнул». Жена звонит и говорит, чтобы я срочно приезжал в Литву. Спрашиваю: «Что случилось?» Говорит, что надо пойти к первому секретарю Союза насчет квартиры. Я удивился, с чего это вдруг. А жена продолжает говорить в трубку, чтобы я ничего не спрашивал и срочно приезжал, а дома она мне все объяснит. Я вылетел. Оказывается, она через каких-то лиц смогла попасть на прием к секретарю, где рассказала о тесных условиях нашей жизни в маленькой квартире. Я пришел в секретариат и стал, стесняясь, извиняться за поведение своей супруги. А меня, к удивлению, пожурили за то, что не обратился за помощью раньше. «Мы строим дом и через полгода дадим вам новую квартиру», - сказал секретарь. Я подумал, ладно, поговорили и ладно, все равно забудет. Но нет, не забыл и слово свое сдержал. Через полгода он, действительно, выдал нам ордер на новое жилье. Но сейчас я ощущаю, что ни к чему мне эта большая квартира, приходится платить большую квартплату и безумные деньги за коммунальные услуги. Я плачу за все больше половины своей пенсии, и это ужасно. Придется продавать эту квартиру и покупать меньшую, чтобы хоть как-то избежать расходов.
- Послушайте, вы ведь в Литве национальный герой. Неужели не пользуетесь льготами?
- Вам только кажется, что я национальный герой. На самом деле это не так. Я им никогда не был. Меня больше узнают в России, чем в Литве. Бывая в Москве, меня часто узнают на улице, просят сфотографироваться. Но поверьте, в Литве нет такого. На меня не обращают внимания. Даже если и узнают, не подают вида. Русский народ более открытый, более непосредственный. К тому же в России существует культ кино, и у вас любят актеров. А литовцы - сдержанный народ.
- Может, Литва ревнует вас к России?
- Какие-то упреки были. В свое время я был председателем театральных деятелей Литвы. Тогда мы все входили в Союз театральных деятелей СССР и каждая республика имела свое отделение. Но при этом все мы были самостоятельными. Только клали в общий котел средства от поступлений. Зато мы имели много поездок по стране и миру. Когда все разрушилось и все стали говорить, что нужно отделиться от Союзного подчинения, я стал агитировать и уговаривать, чтобы остаться в конфедерации Союза. Но меня стали упрекать в пособничестве, говорили, что все республики отделились и независимы от России, а чем мы хуже. Меня даже называли врагом народа. Есть ли была возможность «укусить», то никто не упускал этой возможности в отношении меня. Думаю, что это было вызвано завистью и ревностью к большому брату - России (смеется). Но все это было мелко, ерунда какая-то. Я это пережил и нисколько не страдал от этого.
- Ностальгируете по ушедшим временам?
- Конечно. Прошла наиболее деятельная и активная жизнь. Я не могу это зачеркнуть, это моя биография, моя жизнь.
- После развала СССР в Литве у вас было много работ?
- В театре да. Я играл и играю на сцене Литовского национального театра. Но все время, пока еще не уходил на пенсию, у меня складывалось удачно. Каждый сезон я принимал участие в новом спектакле и снимался в нескольких театрах, в том числе и Русском драматическом. Чередовал удачно.
- Вы с любовью говорите о театре. Но ведь еще Станиславский говорил, что, если думать о театре, надо забыть о деньгах?
- Я всем это часто повторяю. Не думать о деньгах. Но, увы, порой это невозможно. Материальный мир вторгся в нашу жизнь так беззастенчиво, что мы стали его заложниками.
- А как же без них?
- Тут мы подходим к очень острому, и сложному, и существенному, и важному для людей театра вопросу. В России актеры зарабатывают неплохо, а у нас очень мало. Поэтому все наши актеры бегут на телевидение, участвуют в шоу и рекламах, чтобы как-нибудь нормально жить. Чтобы не ждать с нетерпением следующей зарплаты. По большому счету-то актеру вообще не нужно заводить семьи и не заводить много вещей. Сейчас самая счастливая пора моей жизни. Когда после окончания театрального института я работал в Каунасе, я не имел ничего. Я жил в театре, в гримерной. Когда все уходили домой, я устраивался в гримерной. Расстилал раскладушку. У меня было несколько книг, и все. Семьи не было, никакой ответственности перед кем-то. Я был самый счастливый человек, не был загружен и подавлен вещами. После спектакля, когда все уходили и театр был пустой, для меня была самая замечательная атмосфера. Она будит фантазию. Человек смертный и со всеми человеческими потребностями. Появляется семья, вещи, которые тебя порабощают. И ты уже в полной мере не отдаешь себя любимому делу, начинаешь растрачивать себя. По большому счету. Но кто живет по этому большому счету? (Смеется.) Все мы смертные со своими плюсами и минусами
- Свою жену Баерите Еугению вы встретили на съемках фильма «Чувства», где вы играли вместе. Вы не боялись связывать свою жизнь с актрисой, ведь два актера в одной семье - перебор?
- Она не считалась актрисой. Она вокалистка, певица Вильнюсской филармонии, снялась в нескольких фильмах. Но как-то она не была профессиональной актрисой, хотя талант у нее был.
- Как литовские мужчины ухаживают за литовскими женщинами?
- Перед картиной, на пробах, мы общались как партнеры по фильму. Вот и дообщались до женитьбы (смеется). А вообще, характер у меня замкнутый, да и сам я человек стеснительный, хотя и играл в кино этаких залихватских парней и ловеласов. Меня еще в школе прозвали серьезным юношей. Я даже после танцев не решался проводить девушку до дома, не знал, как вести себя с ней, а уж о поцелуях и речи не было (смеется). Спасибо театру, который хоть немного раскрепостил меня. Во время спектакля внутри меня словно включался какой-то моторчик, который рождал во мне бешеный темперамент и страсть. Но заканчивался спектакль - уходила страсть.
- Вы чуть ли не один из немногих, кто прожил с одной женщиной так долго. Что было цементирующим в ваших отношениях, что удерживало вас так долго друг возле друга?
- Трудно сказать. Мы очень разные, и, может быть, это удерживает нас друг возле друга. Мы дополняем друг друга. Она женственная, вспыльчивая, эмотивно-лабильная. А меня руби - буду стоять (смеется). В нашей жизни бывало всякое, даже до развода дело доходило. Мы оба пытаемся навязать друг другу свое мнение и из-за этого часто ссоримся. Порой из-за пустяков. Ну, например, не убрал посуду или стакан поставил не туда. Смешно! Но наши ссоры длятся недолго. Разность характеров способствует крепости отношений. Но наша семья сохранилась в браке еще и, может, потому, что я редко бывал дома, надолго уезжал на съемки. Она успевала соскучиться, стремление друг к другу возобновлялось, дети потом появились, и это тоже очень важный фактор. Не потому, что я или моя жена особенная, мы живем так дружно, нет.
- Она ревновала вас к женщинам?
- Я не могу за нее сказать. Но скорее да, чем нет. Особенно вначале, когда стал популярным. Она мне сама рассказывала, как однажды пришла какая-то неизвестная женщина и спросила, дома ли я. Видимо, жену это сильно кольнуло в сердце. Мой характер где-то способствует. Я такой неторопливый, ленивый немножко, чтоб заводить любовницу, надо быть активным. А ленивым сложно заводить любовниц. У меня больше консервативный характер. Я всегда считал, что святое - это твоя работа, любовь к театру. Но никак не к семье. А чтобы как у алтаря молиться на семью - нет. Я так не буду. Семья - что-то другое. Но она очень важный фактор в жизни. Я всегда был склонен к максимализму, и если делать что-то, то на полную катушку. Делить себя нехорошо, и я не умею. Семья отнимает внимание и энергию, уводит в сторону от твоей главной дороги. Я где-то даже страдал от наличия семьи. Особенно вначале. Но потом свыкся. Это многое дает, если б не было семьи, неизвестно, каким бы я вырос. Условия важны. Дерево растет на утесе одно, и другое в поле, или среди других деревьев в лесу. Так и человек. Для семьи он немножко неполноценен. Живет неполноценной жизнью. Может, ты аскет, монах, максималист и все отдаешь работе. Но ты себя этим ограничиваешь от всех влияний, которые происходят вокруг, ставишь стеклянный колпак. Тебе, может, так удобно жить, легче, но это не значит, что ты растешь внутренне и духовно. Для духовного роста семья не мешает. Но так я считаю сейчас, хотя раньше так не думал.
- Когда вы входите в образ в кино, тяжело выходите из него?
- Сейчас да, но раньше благодаря свойству своего характера и максимализму я входил в роль с головой. Это опасное явление, когда ты вживаешься в образ и не можешь от него избавиться или выходишь с трудом. Ведь роль воздействует на актера взаимно. Если ты сливаешься или идентифицируешь себя с ролью, это психически опасное явление. Могут появиться какие-то сдвиги. У меня была такая роль. Я играл Франца в «Затворниках Альтоны» по пьесе Жан Поля Сартра. Мой герой - молодой человек, военный преступник, бывший нацист, верой и правдой служивший фюреру, участвовал в массовых расстрелах партизан. Потом его, воспитанного на гуманистических принципах, совесть так загрызла, что, вернувшись после войны домой, он закрылся на чердаке своего родительского дома, где прожил 20 лет. Он не выходил оттуда годами, пытаясь оправдаться перед самим собой за содеянные зверства. Он записывал свои оправдательные речи на магнитную пленку, общался с призраками из будущего. Он не мог иначе жить, его терзала совесть, и он потихоньку сходил с ума. Пускал к себе на чердак лишь сестру, которая приносила ему еду. Для него она была единственной связью с внешним миром. Это была ужасная роль и опасное слияние с персонажем. Если в нее входить, то потом тяжело из нее выходить. Это чревато для душевного здоровья. Я не говорю о том, когда актеры продолжают играть свои роли в кино или театре и в жизни. Правильнее, наверное, когда актер, включая свое мастерство, играет и смотрит на роль как бы со стороны, выступая рассказчиком роли, при этом не насилуя психику. А когда выплескиваешь душу, отдавая ее на съедение публике, приходит опустошенность и, как следствие, тоска и одиночество.
- Актеров подстерегает еще одна опасность. Бытует мнение, что актера, сыгравшего смерть в кино, неминуемо постигнет та же участь?
- Не думаю. Я много раз играл смерть. Особенно в начале моей карьеры, меня во всех фильмах убивали. Начиная с «Никто не хотел умирать» и заканчивая Эдмондом в «Короле Лире», где меня убивают мечом. Я к этому отношусь без боязни. Я сейчас признаю этику. Одно из направлений японского театра, говорят, в своей этике имеет такой прием. Пришел в театр, надел маску, отыграл роль, снял маску, и все. Ничего общего с этим персонажем не имеешь, отрекаешься от него как бы. Ты - это ты, я - это я. Я живу своей жизнью, не привнося в жизнь ничего от своих героев. Это в идеале. Хотя каждая роль имеет некоторое влияние на актера.
- Вы как-то сказали, что профессия актера продажна, а сами актеры - проститутки?
- Да, я говорил так. Понимаете, актер все время раздает себя зрителю, дарит свои мысли, чувства. То есть он все время отдается то роли, то персонажу, то режиссеру. Тем самым растрачивает себя, как бы продает себя на сцене. Мне преподаватель говорил в институте: заботься о своем внутреннем мире, а не о том, как сыграть роль. Не потому ли раньше актеров не хоронили на христианских кладбищах, мотивируя это тем, что они не имеют своей души. Ведь за время игры на экране и в театре актеры вбирают в себя столько образов и душ, что их собственная как бы сглаживается и не имеет четкого очертания. Актер на сцене виден насквозь. Зритель видит отчетливо, кто ты и кем являешься, и ты ничего не скроешь. Невозможно убежать от своего «я». В этом есть своя правда, но одновременно есть и другая правда. Ты немножко идешь на компромисс, оставляя свое «я» в стороне, словно говоришь: «Побудь, посиди, подожди, а я пойду сыграю роль и вернусь». Каждый раз надевать чью-то одежду, гримироваться - это насилие над своим «я», над своей сущностью, нутром. Актер берет из себя те качества, которые нужны в этот момент этому персонажу, дарит их ему на время игры. Со временем я стал понимать, что все тело актера создает зримый рисунок роли, что оно помогает раскрыть и преподнести зрителю твое понимание характера героя. Чем больше работаешь и живешь, тем больше желание возвратиться в себя или быть самим собой все больше и больше. И ты все меньше и меньше становишься актером. Хотя говорят, с годами приобретаешь мастерство, но это лишь подмена своих недостатков. В этом смысле я имел в виду, что он продается, как на панели.
- Вы рекламировали мебель, Банионис – очки. Легко согласились на рекламу?
- Нет, не легко. Я долго раздумывал. Мне показалось, что это унизительно для актера. А с другой стороны, выходит, что и актерская деятельность тоже унизительна, раз мы ее продаем. Меня уговорил мой старый знакомый, руководитель мебельного предприятия. Если учесть, что актер проститутка, то ему нет разницы, где сыграть свою роль - в кино, театре или в рекламе. Эта та же игра, но в какой-то мере более продажная, чем игра в театре. Ты уже вступаешь в сговор с профессиональной совестью. Идешь на большой компромисс, продаешь талант за деньги. Отдаваясь рекламе или участвуя во всевозможных шоу, притупляется совесть и в какой-то мере профессионализм актера. В принципе, я считаю, что это плохо. Но я не испытываю угрызений совести, тем более сегодня, когда вокруг сплошь условности и смешаны нравственные ориентиры и морально-этические приоритеты.
- Вы часто отступались от своих принципов? Что должно случиться, чтобы вы отступили от них?
- Больших соблазнов в жизни не было. Разве что деньги. Они способны поглотить человека постепенно, незаметно. Иногда замечаю за собой, что начинаю думать не столько об искусстве, сколько о деньгах.
- Режиссер Валерий Рубинчиков рассказывал весьма забавную историю о вас. В начале 90-х, когда у нас в стране было шаром покати и Запад слал нам гуманитарную помощь, вам в числе других актеров вручили целую сумку этой помощи, а вы забыли ее забрать. Потом вам ее вернули, а когда вы ее открыли, то увидели в ней презервативы. Хотел спросить, куда вы дели такое количество презервативов?
- Первый раз слышу.
- А правда, что вы совершенно не пользуетесь Интернетом и мобильным телефоном?
- Дети подарили мне телефон, и я пользуюсь им только отчасти. Я принимаю звонки и звоню сам, и все. Эсэмэски писать я не умею. То же самое с Интернетом. И даже не учусь этому. Какая-то идиотская принципиальность. Не хочу учиться, и все. Прогресс облегчает нашу жизнь, помогает. Но с другой стороны, он ведет к глобальной катастрофе. Отношения между людьми, так же как и чувства, становятся виртуальными, ненастоящими, что ли. Телефонные разговоры заменяют живое общение, а эсэмэски - письма, написанные собственноручно. Может, я покажусь старомодным, но мне все это чуждо. Когда пишешь письмо, то обдумываешь каждую мысль, вкладываешь в слова сердце, а эсэмэски - это холод слов и мысли.
- Но таково веяние времени.
- Вы обходились, когда не было мобильников? Обходились. Значит можно. У меня нет желания включить в свою жизнь эти блага прогресса. Да, я пользуюсь мобильным телефоном, но только чтобы позвонить. Как-то мы пошли с женой за грибами, жена ушла в одну сторону, я в другую. Благодаря мобильному телефону мы вскоре нашлись. Да, это удобно. Но мы бы нашлись с женой в любом случае. Мне не то что лень научиться, а вот что-то принципиально мне не нравится. Это примитивизирует, упрощает наше общение, оно превращается в стандарты и сплошные знаки и символы. Может быть, я не прав.
- Вы можете вспомнить, от кого вы получили последнее письмо, написанное от руки?
- Это было приглашение на какой-то вечер. А от человека давно не получал. Это было давно, и я не помню.
- Вам не сложно жить со старыми взглядами в новом, стремительно развивающемся мире?
- Я уже ощущаю, что я начинаю отставать не только от жизненного потока, а от всего. Но я называю это старостью (смеется). Еще не полный склероз, но я чувствую, что отстаю от многого. Я уже не хожу в кино, в театр хожу редко. Сейчас все это заменило домашние кинотеатры. Исчезновение и гаснущие желания и есть, видимо, старость. А она рождает отставание от всего информационного потока. Я стараюсь участвовать в этом. Но не активно.
- Как строится ваш день?
- Я разрабатываю планы и дела на весь день. Обычно это хождения по инстанциям, магазинам, решение бытовых проблем. Очень люблю рыбачить, копаться в огороде на даче, развожу пчел. А еще люблю плести из лозы корзины и раздаривать их друзьям.
- У вас три сына. Чем они занимаются?
- Двое, старший Витаутас и младший Миндаугас, живут в Литве, а средний Гедиминас то в Литве, то в Лондоне. Он окончил актерский факультет Вильнюсской консерватории, вел даже какое-то время программу «Вести» - 3 минуты на литовском телевидении, но программа закрылась. Его актерская карьера в Литве не сложилась, и он уехал в Лондон. Снимается там в студенческих короткометражках, мечтает со своим коллегой сделать спектакль. Но это мечты, а жить надо сейчас. Работает на стройке в надежде, что когда-нибудь попадет в мир театра или кино. Но это иллюзии, а время идет. Я уговариваю его, чтобы вернулся на родину и начал серьезно работать в театре. Не хочет. Старший живет в Вильнюсе отдельно, у него семья. Он тоже покочевал по миру, учился в колледже в Америке, потом в университете в Чикаго, получил магистра. Живя в Америке, взял кредит в банке, отработал, вернул его и вернулся в Литву. Младший живет с нами. Ему 29 лет.
- У вас 4 внука. Своих детей и внуков вы учите русскому языку, прививаете русскую культуру?
- Нет. Они все смотрят на Запад, все говорят по-английски. Сын познакомился в Америке со своей женой. Но она литовка, дочь наших эмигрантов. Рожать она ездила в Америку. Двое его детей имеют американское гражданство. Все мои дети говорят по-русски. Старший учился в Америке в одном колледже, где программа обучения была составлена таким образом, что изучали всех мировых классиков, в том числе Толстого, Достоевского и Чехова. Все его сокурсники завидовали моему сыну, что он может читать этих классиков в оригинале.
- Когда Путин поздравил вас с 70-летним юбилеем, что вы чувствовали?
- Это было для меня неожиданно так, что я был удивлен и очень рад. Я удивился, как это обо мне вспомнили в Кремле. Утром почтальон вручил мне правительственную телеграмму от Путина. Знаете, это зимнее утро 2007 года я запомню на всю жизнь.
- О чем вы просите Бога?
- Знаете, с богом у меня особенные отношения. Я рос в верующей семье и
|
