|
Что мы знаем об иранском кино? Может быть, кто-то случайно видел прошлой осенью показанные ближе к полуночи на канале РТР «Габэ» («Персидские ковры») и «Хлеб и горшок с цветком» («Момент невинности») - два фильма Мохсена Махмальбафа, а на официальном видео - недавно выпущенный «Вкус вишни» Аббаса Кияростами. Это два самых прославленных в мире режиссера из Исламской республики Иран. Кстати, кто-то мог быть наслышан о том, что в последние несколько лет иранские ленты не только активно участвуют в международных кинофестивалях, но и побеждают на них - в Локарно, Монреале, Сан-Себастьяне, Венеции и Канне. Кияростами и Махмальбафа уже причисляют к классикам мирового кино, о них написаны целые тома - как в Европе, так и в Америке. Две их картины были представлены и на прошедшей с 3 по 10 мая в Музее кино в Москве Неделе иранского кино. Это «Жизнь и ничего более» (1992) Аббаса Кияростами, известная в мире под названием «Жизнь продолжается», и ранняя работа Мохсена Махмальбафа «Лоточник» (1987), состоящая из трех самостоятельных новелл.
Интересно, что сопоставляя этих двух абсолютно разных художников, западные критики почему-то решили провести аналогию с русской литературой, сравнив Аббаса Кияростами со Львом Толстым, а Мохсена Махмальбафа - с Федором Достоевским. Любые ассоциации, разумеется, условны и субъективны. Тем не менее знаменательно, что выводя этих режиссеров как бы за пределы восточной культуры, отмечая несомненную внешнюю европеизированность их творчества, специалисты кино все равно желают подчеркнуть особость, «загадочность персидской души». Композиционное и чисто кинематографическое новаторство фильмов Кияростами и Махмальбафа, которые обращаются со временем и пространством на экране с удивительной легкостью и раскрепощенностью, конечно, позволяет обнаруживать в работах этих мастеров иранского кино влияние западных режиссеров. И если уж сопоставлять их с кем-то, то у Аббаса Кияростами можно найти аллюзии из лент Микеланджело Антониони, а у Мохсена Махмальбафа - перекличку с самыми разными картинами: японца Ясудзиро Одзу, француза Алене Рене, испанца Луиса Бунюэля.
Признаваясь же честно, надо сказать, что мы, как представители цивилизации Запада, просто ищем подпорки для верного, как нам кажется, восприятия неведомого искусства, сравнивая его с чем-то близким и более понятным. А вот философско-религиозную картину «Цвет Бога» (1999) Маджида Маджиди, лишенную явных примет западного кино, способны почувствовать лишь на уровне экзотики, странных проявлений природы и всего сущего. Хотя соблазнительно и ей подыскать аналог - столь же непостижимый шедевр «Пикник у Висячей скалы» австралийца Питера Уира.
Когда же предстоит оценить тонкие, словно вышивка серебром или жемчугом, работы в жанре семейных драм - «Сара» (1993) и «Лейла» (1996) - еще одного классика иранского кино Дариуша Мехрджуи, то нам куда сложнее заметить решительное новаторство и этическую смелость этого режиссера. Он переосмысляет изнутри веками регламентированный свод моральных догм и религиозных стереотипов поведения, особенно для женщин, всегда занимавших не только подчиненное по отношению к мужчинам, но и униженное (с нашей точки зрения) положение в исламском мире. Причем в «Саре» Мехрджуи использует мотивы из «Норы» («Кукольного дома») Генрика Ибсена, возвращая давней пьесе знаменитого норвежца уже подзабытый европейцами напряженный пафос отстаивания человеческого достоинства и социальных прав женщин.
В иносказательной форме язвительного трагифарса та же тема звучит и в «Последней сцене» (1990) Варужа Карим-Масихи, в которой критики и киноманы могут неожиданно углядеть нечто среднее... из «Странной драмы» Марселя Карне и «Неприятности с Гарри» Альфреда Хичкока. И даже в менее талантливых фильмах «Быть или не быть» (1998) Киануша Аяри, «Голубой платок» (1994) женщины-режиссера Рахшан Бани Этимад и «Супруги» (1993) Мехди Фахимзаде, представляющих в большей степени зрительское кино, привлекателен в первую очередь авторский посыл, что и судьба женщин в современном Иране, и сама жизнь, казавшаяся незыблемой в течение столетий, начинают вроде незаметно, но в то же время стремительно меняться.
Плохо это или хорошо, каким образом на это надо реагировать, так же, как и решать более мучительные вопросы: почему на свете существуют беды и несчастья, и кто-то уже отчаялся, даже готов на самоубийство, строго запрещенное Кораном, а мир представляется вовсе оставленным Богом?! И в этой ситуации «быть или не быть» герои иранских лент, независимо от их художественного уровня, поражают отнюдь не смиренностью, покорностью, упованием на Аллаха, а невероятным жизнелюбием, готовностью все преодолеть, выжить во что бы то ни стало и помочь выстоять в жизненных испытаниях своим близким и просто незнакомым людям. Как раз название «Жизнь и ничего более» (фильм о поиске друзей, оставшихся в живых после землетрясения 1990 года, когда само путешествие даже важнее его итога) лучше всего определяет глубинную витальность персидского менталитета, в свою очередь питающего иранский кинематограф.
Именно эта просветленная мудрость нации, осознающей по восточным понятиям вечный и неотвратимый круговорот бытия, издревле совершающийся переход от жизни к смерти и к новому возрождению, видна на открытых и будто очищенных от тревог и забот лицах обычных людей. Неизъяснимое величие вроде бы бренного мира сквозит то в уныло пустынных, то вдруг окрашивающихся изобилием цвета местных пейзажах - один вид приютившегося у дороги одинокого дерева с пышной кроной, петляющей по холмам пыльной дороги или несущегося водного потока может в самый последний момент примирить человека с Вечностью и Богом. После таких картин не только поневоле задумаешься о смысле человеческой жизни и собственном предназначении, но и можешь получит стихийный заряд жизненной энергии, перестав бояться неизбежной смерти. Иранское кино пробуждает желание жить.
|
